Неточные совпадения
Это было не предположение, — она ясно видела это в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл
жизни и
людских отношений.
Он окурил упоительным куревом
людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в
жизни, показав им прекрасного человека.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы жить, а жить надобно в провинции, в тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой
жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие
людское понятней, проще.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток
людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной
жизни, и всегда найдется для него раковина.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в
людской толпе; всякий понимал
жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
— Да, — сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в
людскую толпу, то есть в
жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
Вера и бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой. Бабушка не казнила Веру никаким притворным снисхождением, хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в
жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в
людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».
Бабушка, бесспорно умная женщина, безошибочный знаток и судья крупных и общих явлений
жизни, бойкая хозяйка, отлично управляет своим маленьким царством, знает
людские нравы, пороки и добродетели, как они обозначены на скрижалях Моисея и в Евангелии.
Но едва ли она знает ту
жизнь, где игра страстей усложняет
людские отношения в такую мелкую ткань и окрашивается в такие цвета, какие и не снятся никому в мирных деревенских затишьях. Она — девушка.
И вот на памяти
людской еще не было в тех местах, чтобы такой малый робеночек на свою
жизнь посягнул!
Но с странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных не видать; я только раз слышал собачий лай. Нет
людской суеты; мало признаков
жизни. Кроме караульных лодок другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
Во-вторых, люди эти в этих заведениях подвергались всякого рода ненужным унижениям — цепям, бритым головам, позорной одежде, т. е. лишались главного двигателя доброй
жизни слабых людей — зaботы о мнении
людском, стыда, сознания человеческого достоинства.
Ведь последовательно проведенная точка зрения блага людей ведет к отрицанию смысла истории и исторических ценностей, так как ценности исторические предполагают жертву
людским благам и
людскими поколениями во имя того, что выше блага и счастья людей и их эмпирической
жизни.
Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную
жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в
людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
Якобинцы и вообще революционеры принадлежали к меньшинству, отделившемуся от народной
жизни развитием: они составляли нечто вроде светского духовенства, готового пасти стада
людские. Они представляли высшую мысль своего времени, его высшее, но не общее сознание, не мысль всех.
Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только
людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в
жизни.
«Да, он прозрел… На место слепого и неутолимого эгоистического страдания он носит в душе ощущение
жизни, он чувствует и
людское горе, и
людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных…»
Следы человеческой
жизни глохнут очень скоро: усадьба Глафиры Петровны не успела одичать, но уже казалась погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет все на земле, где только нет
людской, беспокойной заразы.
Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей
людских; как он верил в то время в
жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
А посмотришь, так вся их
жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев», — думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать
людские общества, сделать
жизнь людей искренней, приятней, разумней.
Теория говорит свое: нужно пристроить простеца, нужно освободить его от колебаний, которые тяготеют над его
жизнью! — а практика делаетсвое, то есть служит самым обнаженным выражением
людской ограниченности, не видящей впереди ничего, кроме непосредственных результатов, приобретаемых самолюбивою хищностью…
Вот отчего эта задумчивость и грусть без причины, этот сумрачный взгляд на
жизнь у многих женщин; вот отчего стройный, мудро созданный и совершающийся по непреложным законам порядок
людского существования кажется им тяжкою цепью; вот, одним словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить мир, подобный миру фата-морганы.
Теперь он желал только одного: забвения прошедшего, спокойствия, сна души. Он охлаждался более и более к
жизни, на все смотрел сонными глазами. В толпе
людской, в шуме собраний он находил скуку, бежал от них, а скука за ним.
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье — были еще слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень молодые люди ко всему домашнему, или от общей
людской слабости, встречая на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще такого я много встречу в
жизни», — но только Володя еще до сих пор не смотрел на Катеньку, как на женщину.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в
жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель
людских стремлений, — есть прах и ничто!
Он не проповедует, а действительно всей душой честно молится за весь род
людской, честно, вслух думает о всех горестях бедной человечьей
жизни.
Непонимание учения Христа в его истинном, простом и прямом смысле в наше время, когда свет этого учения проник уже все самые темные углы сознания
людского; когда, как говорил Христос, теперь уже с крыш кричат то, что он говорил на ухо; когда учение это проникает все стороны человеческой
жизни: и семейную, и экономическую, и гражданскую, и государственную, и международную, — непонимание это было бы необъяснимо, если бы непониманию этому не было причин.
То же и с той массой людей, которая всегда не один по одному, а всегда сразу под влиянием нового общественного мнения переходит от одного устройства
жизни к другому. Масса эта всегда своей инертностью препятствует быстрым, не проверенным мудростью
людской, частым переходам от одного устройства
жизни к другому и надолго удерживает всякую долгим опытом борьбы проверенную, вошедшую в сознание человечества истину.
Пока не усвоит каждый отдельный человек христианского жизнепонимания и не станет жить сообразно с ним, не разрешится противоречие
жизни людской и не установится новой формы
жизни.
Остается теперь только одна область деятельности
людской, не захваченная правительственной властью, — область семейная, экономическая, область частной
жизни и труда. И эта область теперь, благодаря борьбе коммунистов и социалистов, уже понемногу захватывается правительствами, так что труд и отдых, помещение, одежда, пища людей, всё понемногу, если только исполнятся желания реформаторов, будет определяться и назначаться правительствами.
Освобождение происходит вследствие того, что, во-первых, христианин признает закон любви, открытый ему его учителем, совершенно достаточным для отношений
людских и потому считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых, вследствие того, что те лишения, страдания, угрозы страданий и лишений, которыми общественный человек приводится к необходимости повиновения, для христианина, при его ином понимании
жизни, представляются только неизбежными условиями существования, которые он, не борясь против них насилием, терпеливо переносит, как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не могут служить руководством его поступков.
«С внешности Капитолина беззлобна и даже будто простовата, на словах же неукротима пуще всех и заставляет думать, что двигатели
жизни людской — несчастие и озлобление.
— Во-от! — пронзительно кричал Тиунов. — Натрещат, накрутят
людских кишок на шею, а придёт конец
жизни — испугаются и хотят бога обмануть!
Я был смирен и тих; боялся угроз, боялся шуток, бежал от слез
людских, бежал от смеха и складывался чудаком; но от сюрпризов и внезапностей все-таки не спасался; напротив, по мере того как я подрастал, сюрпризы и внезапности в моей
жизни все становились серьезнее и многозначительнее.
"Дым, дым", — повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная
жизнь, русская
жизнь — все
людское, особенно все русское.
В сыром воздухе что-то хлопало, шелестело, был слышен тихий, странный шёпот, напоминая
людские жалобы на
жизнь.
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум
людской… Тысячи людей в деньги твои
жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
Василиса Перегриновна. Эка
жизнь! Эка
жизнь! Не от чаю я, милая, высохла, от обиды
людской я высохла.
Высшая порода животных —
людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, т. е. опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей
жизни.
В молодости он тут вел свою торговлю, а потом, схоронив на тридцатом году своей
жизни жену, которую, по
людским рассказам, он сам замучил, Крылушкин прекратил все торговые дела, запер дом и лет пять странничал.
Между тем слышишь, как кругом тебя гремит и кружится в жизненном вихре
людская толпа, слышишь, видишь, как живут люди — живут наяву, видишь, что
жизнь для них не заказана, что их
жизнь не разлетится, как сон, как видение, что их
жизнь вечно обновляющаяся, вечно юная, и ни один час ее не похож на другой, тогда как уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба тени, идеи, раба первого облака, которое внезапно застелет солнце и сожмет тоскою настоящее петербургское сердце, которое так дорожит своим солнцем, — а уж в тоске какая фантазия!
Но мы не остались. Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой
жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных
людских бед и страданий.
На сцене кипела
жизнь, движение, звучали
людские речи, а кругом царствовали безмолвие и неподвижность!
Нить
жизни, еще теплившаяся в этом высохшем от работы, изможденном теле, была прервана, и детски чистая, полная святой любви к ближнему и незлобия душа отлетела… вон оно, это сухое, вытянувшееся тело, выступающее из-под савана тощими линиями и острыми углами… вон эти костлявые руки, подъявшие столько труда… вон это посиневшее, обезображенное страданиями лицо, которое уж больше не ответит своей честной улыбкой всякому честному делу, не потемнеет от
людской несправедливости и не будет плакать святыми слезами над человеческими несчастьями!..
Да и шалили же мы и проказничали во весь льготный год! Сколько окон в
людских перебили! сколько у кухарок горшков переколотили! сколько жалоб собиралось на нас за разные пакости! Но маменька запрещали людям доносить батеньке на нас."Не долго им уже погулять! — говорили они. — Пойдут в школу, — перестанут. Пусть будет им чем вспомнить
жизнь в родительском доме".
Борьба рождает гордость. Воевать
С
людскими предрассудками труднее,
Чем тигров и медведей поражать,
Иль со штыком на вражьей батарее
За белый крестик
жизнью рисковать…
Клянусь, иметь великий надо гений,
Чтоб разом сбросить цепь предубеждений,
Как сбросил бы я платье, если б вдруг
Из севера всевышний сделал юг.
Но ныне нас противное пугает:
Неаполь мерзнет, а Нева не тает.
Теперь он хотел уйти из
жизни, позабыть, но тихая ночь была жестока и безжалостна, и он то смеялся над
людской глупостью и глупостью своей, то судорожно стискивал железные скулы, подавляя долгий стон.
— Построить
жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! — горько думала Елена. — Невозможно! Как замкнуться от
людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть, и как только его поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним.
Слышит один день такие разговоры, слышит другой — и пуще прежнего забродили у него в голове думы о богатстве, привольной
жизни и
людском почете со всех сторон…
И сотворил Алексей в душе своей кумира… И поклонился он тельцу златому… Только теперь у него и думы, только и гаданья, каким бы ни есть способом разбогатеть поскорее и всю
жизнь до гробовой доски проводить в веселье, в изобилии и в
людском почете.